ОДЕССА.
Я 2 мая 2014 очень хорошо помню.
Мы с Юркой весной 2014 года были в Баден-Бадене.
Я тогда написала в fb – не столько для читателей, сколько для себя: «Выключаю телевизор и компьютер! Не могу, не хочу больше это видеть!».
Для меня тогда слово «Одесса» не было пустым звуком.
Теперь стало.
Но помню всё. Всё помню. Детство не сотрёшь.
И воспоминания 2014 года тоже не сотру из памяти никогда.
************
В Одессе жил мой дядя, папин младший брат, к которому я в детстве ездила на каникулы, жила в центре, в старинном доме на улице Короленко, и на даче в Затоке, на Каролино-Бугазе, прямо на берегу Днестровского лимана и через шоссе от моря и пляжа.
Мы, не покидая дядину дачу, вдвоем с кузиной бреднем ловили бычков в лимане, ели оранжевые персики прямо с дерева, моментально вымазавшись густым сладким соком с ног до головы, загорали на пляже, пили из носика громадного чайника разведенную водой белую Лидию и красную Изабеллу – там, на пляже, все затокинцы покупали разливное вино в большие алюминиевые чайники, детям тоже давали, разводя водой!
К дяде в огромный сад приезжали кооператоры-заготовители, и они обсуждали, сколько в этом году дядя им «сдаст вина» – виноград они называли только вином, никак иначе.
Мы дефилировали по Дерибасовской, зайцами ездили в трамвае со знакомыми вагоновожатыми, знали всех мороженщиков и всех точильщиков ножей в округе...
И домой я возвращалась чернущая, со смешным одесским говором, от которого меня потом с боем отучала мама.
Легендарные Привоз, Ланжерон, Аркадия, Молдаванка, Пересыпь – были для меня не пустым звуком и не словами из песни.
Одесса была любимым городом моего отрочества и юности, о котором я мечтала целый год – от каникул до каникул...
Однажды, в зимние каникулы, именно в Одессе я впервые в жизни вышла зимой на улицу в шубе и в туфлях на шпильках – дома бы меня за это убили, но дядя с тётей этого не знали, и поэтому не возражали... И я целый день, как большая, фигуряла на шпильках по одесским тротуарам...
Уже взрослой я была в Одессе на «Золотом Дюке», и снова чувствовала себя там совершенно счастливой, как в детстве. Там и тогда осуществилась и моя детская мечта: я жила в гостинице «Красная» и завтракала на террасе, мимо которой в детстве ходила, завистливо разглядывая сидевших за столиками...
Этот город и его особенный, ни на что не похожий мир, казались мне вечными, как Рим.
В последний раз я в Одессе оказалась в 1995 году.
И то, что там происходило, и то, как стал выглядеть мой любимый город, и всё вообще так больно садануло меня по сердцу, что больше я там не бывала: не хотела.
Но даже я не могла себе представить, не ожидала того, что случилось потом.
После мая 2014-го в Одессу я и подавно не хочу.
Когда стряслось 2 мая, мы с Юрой уже четвертый месяц жили в Германии, в Баден-Бадене.
Жили там, обо всем происходящем на Украине говорить старались строго между собой, дабы не навлекать на себя воплей черноротых.
И всё время не могли понять – как это может быть, что одни и те же люди пишут, условно говоря, про культуру и искусство, а потом, в качестве «романтики майдана» постят фото милых барышень, изготовляющих бутылки с зажигательной смесью, которые потом кидают в парней из Беркута.
Мы с Павловым еще поначалу пытались спрашивать, понимают ли эти люди, что такое сжечь человека заживо? Как страдает при этом и плоть, и душа? Как долго страдает и как сильно?
А тонкие эти люди нам отвечали: «Ну, вы слишком эмоциональны!».
И мы перестали спрашивать.
После 2 мая мы никого уже ни о чем не спрашивали.
Только молча читали разборки между гражданами, обсуждающими одесскую Хатынь – кто первый начал, кто был прав – сожженные или сжигающие, кто не должен был так себя вести.
Вести себя так не должны были сгоревшие люди. Ну, или не сгоревшие, а просто прыгнувшие с крыши и добитые палками.
Мы с Юрой обсуждали это между собой тоже – вернее, я орала ему, полуживому, чтоб он не смел всё это читать и смотреть, вырывала из рук планшет, а он всё равно смотрел и читал.
И всё время бормотал: «это же просто нЕлюди какие-то...».
Он бормотал не про тех, кто жёг и добивал (про этих он в принципе говорить и думать не хотел и не мог). Про тех, кто рассуждал о правых и виноватых.
Мы так и не поняли, почему им, не любящим режим в собственной стране (а кто его любит-то?), обязательно надо было и самим становиться нЕлюдью, которая спокойно может смотреть на то, как горит живой человек, и про что-то еще там рассуждать. Но с ними, тонкими, пишущими об искусстве, случилось именно это – они стали нЕлюдью.
Прошло 9 лет.
Уже 7 лет, как нет Юры; а пепел Клааса всё стучит, и я помню поименно всех тех, кто не ужасался человекофакелам, а рассуждал про их неправильное поведение.
Даже если бы я тогда была всей душою с майданом, я бы после этого в ужасе от него отшатнулась.
В совершенно лютом и непереносимом ужасе.
До сих пор непереносимом.
И мир, который молча на это взирал – для меня уже не человеческий.
До сих пор.
А потом прочла текст господина Быкова про то, что сгоревшие были сами виноваты. Вот сперва напишет про Пастернака, а потом – про заживо сожженных: «а чего они?».
Я давно вообще не разговариваю про всякий «победивший народ», который где- то вышел на улицу и снес какое-то там правительство, потому что этот вечно побеждающий на улице народ рано или поздно начинает с улюлюканьем выбрасывать людей из окон, сжигать людей живьем, разграблять Каирский музей, весело ставить людей на колени на площадях, принуждая «каяться», и совершает еще массу таких же прелестных действий.
Кстати, как правило, это – молодежь. «Наше будущее».
А взрослые дяди и тёти – тонкие интеллигенты – аплодируют этой взбесившейся улице, хвалят её «светлые лица» и подбадривают её.
А я пытаюсь найти хотя бы 10 отличий всей этой прелести от знаменитых фотографий львовского погрома – и не нахожу. Стиль совершенно тот же. Те же задорные молодые лица, весело раздевающие и избивающие беззащитных людей... Победившая улица мало изменилась за последние 100 лет.
Как и подзуживающая её интеллигенция.